18 августа в районной газете в статье «Как рождаются поэты» было впервые опубликовано стихотворение Виталия Михайловича Подлевских. Унинцам он более известен как мастер, искусно и по собственной технологии изготовляющий из лозы всевозможные предметы интерьера, и как номинант международной премии «Филантроп» в 2004 году (в конкурсе принимали участие 1208 человек из 76 регионов России и 12 стран ближнего и дальнего зарубежья).

Как поэта его «открыл» житель деревни Канахинцы А. С. Погудин. Он же и пригласил Виталия Михайловича на встречу поэтов в районную библиотеку 6 августа (в День района).

Так как же в этом человеке родился поэт? Виталий Михайлович и сам не знает. Говорит, в детстве ему стихотворения запоминать трудно было. Строчки стали складываться лет десять назад как-то сами собой. Вот только записывать их он не мог, потому что уже не один десяток лет живёт, почти ничего не видя. Приходилось свои стихи запоминать. Это не трудно, если стихов немного. Но жизнь рождала в душе всё новые и новые строчки. И тогда Виталию Михайловичу пришлось вновь учиться писать, но уже по особой методике – для слепых и слабовидящих. Освоив этот вид письма, стал записывать всё, что раньше приходилось запоминать.

Сейчас, глядя на эти ровные, как по линейке выведенные строчки, трудно поверить, что писал их человек с частично сохранившимся боковым зрением, позволяющим различать только очертания предметов и людей. Лишь непомерно крупные заголовки, специально выделенные контрастным цветом, отличают его рукописи. Прочтя заголовок, автор сразу восстанавливает в памяти содержание стихотворения, и так ориентируется в своём творчестве. Два года Виталий Михайлович создавал эту подборку стихов, а дети набирали их на компьютере. Говорит, эти два года почти не занимался лозой – времени не хватало.

О том, чтобы где-то публиковаться, автор не помышлял. Писал, что называется «в стол», и рад был уже тому, что может писать. Но та августовская встреча поэтов открыла перед ним иные перспективы. Сотрудники районной библиотеки несколько лет сотрудничают со своими коллегами из КОГКУК «Специальная библиотека для слепых», издающим журнал «Калейдоскоп». Они отправили подборку стихов В. М. Подлевских для этого журнала. Их с заметкой об авторе опубликовали в № 9 «Калейдоскопа» (2011 год).

И всё же передать мысли и чувства поэта могут только его стихи. Их подборку мы и предлагаем сегодня вниманию читателей.

ЗАБВЕНИЕ

Один на много вёрст окрест,

С трухлявой кровлей, кособокий,

Грустит заложник здешних мест

Крестьянский домик невысокий.

Его конец неотвратим,

Домишко с каждым днем ветшает,

Рябина старая над ним

Склонясь, беднягу утешает.

Забытый всеми ветхий дом

В давно исчезнувшем селенье –

Напоминание о том,

Что горше смерти лишь забвенье.

Пригретый солнцем домик спит,

Устав от долгого мытарства,

Что видит в снах, о чём грустит

В краю рябинового царства?

ПРИРОДА

Всегда, в любое время года

Обворожительна природа,

И даже в дни, когда ненастно.

Природа выглядит прекрасно.

В чём красоты её секрет?

Он очень прост: в ней фальши нет,

В её нарядах нет кокетства,

Её душа чужда измен.

Кто полюбил природу с детства

До дня последнего блажен.

ПРЕДЗИМЬЕ

Как звонок в дни предзимья лес,

И в тоже время сонно-тих.

Светла над лесом высь небес

От белизны берёз нагих.

Березы голые стоят

У строгих елей на виду.

Наверно, ели их стыдят

И предают в душе суду.

Неярко солнце в эти дни,

Красавиц ярче белизна,

А то, что голые они,

Так это осени вина.

НОЧНАЯ ТИШИНА

Спит земля в объятьях ночи,

Только полная луна

Не смыкает сонно очи,

Неподвластна сну она.

Спят вокруг луны отары

Серебристых облачков

Чутко дремлет тополь старый

Не слыхать в саду сверчков,

Не орут коты на крыше,

Всех сморил полночный сон.

Всё молчит, лишь ясно слышен

Тишины тончайший звон.

СТУЖА

Ухожу из села, чуть грустя по теплу

На охотничьих лыжах в морозную мглу.

Все бело, недвижимо и немо вокруг,

Стужа крепко сковала движенье и звук.

Только ворон лесной, пролетев стороной,

Подчеркнет белизну и покой ледяной.

ПРУД

Целый день июльский зной

Спит в обнимку с тишиной.

Над стеклянной глубиной

Неподвижного пруда,

Только щука иногда

Лист кувшинки колыхнет

И лениво вглубь уйдет,

Да порою стрекоза

Над осокой-резуницей,

Взад-вперед устав носиться,

Вдруг повиснет над водой,

Трепеща сухой слюдой

Хрупких крылышек и снова,

Отдохнув, летать готова.

АВГУСТ

Наблюдательный знает,

После зноя и гроз

В свой черёд наступает

Время солнечных грёз.

До чего же погода

В эти дни хороша,

Отдыхает природа,

Беззаботна душа.

Суховеи забыты,

Небосвод голубой,

Горизонты промыты

Дождевою водой.

От зари до заката

Речка, словно стекло,

Спят с гусыней гусята.

Спрятав клюв под крыло.

Утонченно красива,

Не грустя ни о ком,

Спит плакучая ива

Летаргическим сном.

Спит осока на кочке,

Дремлет скошенный луг,

Спит на теплом листочке

Перламутровый жук.

Лишь кузнечик не хочет

Отдыхать среди дня,

Он литовочку точит,

Оселочком звеня.

Целый день раздается:

«Дзинь-дзинь-дзинь...

Дзинь-дзинь-дзинь...»,

А с небес в речку льется

Акварельная синь.

МЕТЕЛИ

Хлопотливые метели –

Домработницы зимы

Стелют чистые постели

На вечерние холмы.

Много дела у метелей,

Вихрем, бедные, снуют,

Чистят лёд, сугробы белят,

Создают зиме уют.

Не для сна служанкам ночки –

Нужно им часам к шести

Все лыжни и лисьи строчки

Свежим снегом замести.

Перед утром ветер стихнет,

И в рассветной тишине

Вдруг воробушек чирикнет,

Увидав кота в окне.

В тот же миг, как по сигналу

Воробьи, числом до ста

Налетят шумливой стаей

И начнут честить кота.

От чириканья проснувшись

Захолустное село,

Изумится простодушно:

«Сколько снегу намело!»

ЗИМА

С малых лет полюбив зимних дней тишину,

Никогда, как иные, её не кляну

И, в отличье от многих, не чаю души

В непролазных снегах деревенской глуши.

Сельский житель, привык я к сугробам до крыш,

И сроднился со скрипом охотничьих лыж.

Мне не скучен январской равнины простор,

И уснувший до марта заснеженный бор.

В том бору вековом осязаем покой,

Хочешь, трогай лесное безмолвье рукой.

Только дятел противится зимнему сну,

Всё долбит и долбит он сухую сосну.

Обнаружит личинку, на миг замолчит,

Клювом грудку почистит, и снова стучит.

КОРОСТЕЛЬ

Коростель до поздней ночи

Не дает уснуть селу,

Всё скрипит, как будто точит

Поперечную пилу.

Мне же мерный скрип не скучен,

А напротив, очень мил,

Так как сам к труду приучен,

Сам люблю заточку пил.

СИНИЦЫ

Ещё за неделю до первой капели

Синицы запели в селе по утрам,

И стало понятно, что завтра обратно

Отступят морозы к арктическим льдам.

Что вот уже скоро в деревья раздора,

Вернувшись, грачи превратят тополя,

Что лучшее средство от зимнего стресса –

Синичкина песня в конце февраля.

ВОРОНА

В конце осеннего сезона

Устав от ветра и дождей,

Сидит на дереве ворона,

Пера сухого нет на ней.

Под хвост и крылья поддувает,

Ворона мёрзнет на ветру.

Уже снежинки пролетают,

И лёд на ветках поутру.

Я не люблю воронье племя,

Причин для этого мильон,

Но даже мне в такое время

Бывает жаль сырых ворон.

ЖАЛОСТЬ

Воробьям мороз не дядя,

И не тётка голод им,

На иззябших птичек глядя,

Их, жалея, говорим:

«Ах вы, бедненькие крохи,

Как вам холодно зимой»,

И, запахивая дохи,

Мы в тепло спешим домой.

Жалость хуже равнодушья,

Если жалость на словах.

Чем словами тешить душу,

Покормить бы лучше птах.

Воробьям в мороз теплее,

Если полон зоб зерна,

Так давайте пожалеем

Птичек горсточкой пшена.

ПРО ВОРОБЬЕВ

По аллеям парка ходит бабье лето

Крася желтым цветом листья и траву,

Солнце светит ярко, но уже не жарко,

Лужи отражают неба синеву.

В воздухе остывшем спозаранку слышен

Возбужденный щебет множества пичуг,

Это на рябине митинг воробьиный –

Воробьи решили улететь на юг.

Каждый год, как только листья пожелтеют,

Тянет глупых пташек в страны, где тепло,

Жаль, что мало толку в их большой затее,

С вожаками крупно им не повезло.

В стайке хаос жуткий – склоки, крики, драки,

Каждый выдвигает в лидеры себя,

Бьются третьи сутки в парке забияки,

Из хвостишек куцых перья теребя.

В теплый край дорогу воробьи забыли,

Хоть кричат, что знают правильный маршрут.

Столько «верных» курсов к югу предложили,

Что ежу понятно, кандидаты врут.

Нелегко задирам выбрать командира,

Вряд ли где найдется честный воробей,

Да вдобавок видный, стреляный, солидный,

Знающий дорогу в солнечный Бомбей.

В стайке ходят слухи – там без крыльев мухи,

Там в Бомбее крошек куры не клюют,

Там тепло и сухо, клёвая житуха,

Там котам и кошкам воли не дают.

Много у индусов всевозможных плюсов,

Очень любят йоги семечки погрызть,

Зернышки бросают, а лузгу глотают,

Не присуща йогам мелкая корысть.

Можно там свободно красть чего угодно,

В этом поклянется каждый воробей…

До чего обидно, не судьба, как видно,

Увидать далекий сказочный Бомбей.

Так и в эту осень: пошумят, как прежде,

А потом куда-то разлетятся вдруг.

Но пичужки все же будут жить в надежде,

Что они когда-то улетят на юг.

Им с надеждой глупой будет чуть теплее,

Им мечта поможет зиму пережить.

Год пройдет, и снова будут бестолково

Стайки воробьишек в воздухе кружить.

АКСИОМА

Во мне сидит сомненья бес,

Но я его не изгоняю,

На пару с ним удельный вес

Моральных истин проверяю

Не сомневаюсь только в том,

Что совесть – мера человека.

Кто крепок телом и умом,

Но беспринципен – тот калека.

Лишь совесть – мера всех вещей,

Она одна – основ основа.

На свете меры нет верней,

В оценке дела или слова.

Не веря в стройность теорем

С громоздкой цепью доказательств,

Готов доказывать меж тем,

Что нет особых обстоятельств.

Таких, которые ведут

К продаже меры человечьей,

Нельзя оправдывать иуд,

Виновных в собственном увечье.

Как установлено число

Духовно-нравственных уродов,

В сравнении с прошлым возросло,

И возрастает с каждым годом.

Иуд сегодня легион,

На марше пятая колонна,

По сути, нравственный закон

Объявлен властью вне закона.

Бесстыдство, хамство, пошлый смех

Мордуют совесть принародно,

Стал нормой жизни смертный грех,

Сегодня честно жить не модно.

В чём корень зла, кого винить?

Наш век, судьбу, верхушку власти?

Терпеть или тревогу бить,

И объявлять войну напасти?

Пусть злится бес, я убежден,

Должны мы волей миллионов

Поставить нравственный закон

Превыше всех других законов.

Высоким слогом говоря,

Воздвигнуть совесть на вершину,

Как аксиому бытия,

Как добрых дел первопричину.

НАДО ЖИТЬ

Если точку опоры теряю,

И становится пусто внутри,

День и ночь без конца повторяю,

Надо жить, надо жить, хоть умри!

Надо жить, надо жить, хоть ты тресни,

Надо жить, если жизнь – сущий ад,

Надо жить, надо жить, даже если

Нет пути ни вперед, ни назад.

Надо жить, если кончились силы,

И на всё глубоко наплевать,

Надо жить, если снятся могилы,

И не хочется утром вставать.

Надо жить, если небо в овчинку,

И такая тоска – хоть кричи.

Надо жить, если душу в починку

Не берут ни попы, ни врачи.

Надо жить, если раны глубоки

От обид и нежданных измен.

Надо жить, если слишком жестоки

На Руси времена перемен.

Надо жить, если рушится вера

В торжество справедливых идей.

Надо жить, если близится эра

Не имеющих веры людей.

Надо жить, если жил неумело,

Если беден, ершись не ершись.

Надо жить, если так надоела

Пьеса с глупым названием «Жизнь».

Надо жить, если петля готова,

Или острая бритва и таз,

«Надо жить» - два проверенных слова

От несчастья спасали не раз.

Уводили насильно от края,

За которым смертельный провал,

«Надо жить», - я шептал, умирая,

И опять, в сотый раз, выживал.

Наполнялося сердце надеждой,

Божий мир изумлял новизной,

Снова верил наивно, как прежде,

Предсказанью кукушки лесной.

Сновиденья хорошие снились,

А о чем? Не могу рассказать,

Вновь стихи на бумагу просились,

И хотелось роман написать.

Появлялася точка опоры,

О которой мечтал Архимед,

Мог опять я сворачивать горы,

И влиять на движенье планет.

МОЛИТВА

Молитва моя не для чтения вслух

В церквушке какой-нибудь богом забытой,

В толпе горемычных калек и старух,

Иль в храме столичном средь публики сытой.

Когда в продолжение нескольких дней

Болит голова, и душа не на месте,

Слова самодельной молитвы своей

Я за ночь в уме повторяю раз двести.

Я в ней для себя ничего не прошу,

Ни манны небесной, ни хлеба земного.

Раскаяньем клятвенным зря не грешу,

Чтоб черт, обозлясь, не попутал бы снова.

В слезах не молю избавленья от бед,

Лишь небу мечту исповедую честно.

О, Будда, Иисус, и пророк Магомед,

Молитву мою рассмотрите совместно.

Пусть будет душою и телом здоров,

Любой из живущих на этой планете,

Пусть будет у каждого пища и кров,

Пусть счастливы будут все люди на свете.

Пусть будут свободны от спеси сердца,

Пусть сгинет привычка смотреть исподлобья,

И, если дарован нам образ творца,

Пусть будем достойными богоподобья.

Когда же случится кому умереть,

Пусть ближнего ближний помянет сердечно.

Пусть будет так ныне, пусть будет так впредь,

Пусть с неба услышу «Да будет так вечно!».

ПОЭТ-ПРОРОК

На стихотворение Николая Рубцова «Видение на холме»

Поэт-пророк, смертельно в Русь влюбленный,

Душой предвидя бедственные дни,

Молил её, упав на холм зелёный:

«Россия, Русь, храни себя, храни!».

Но кто тогда, в конце шестидесятых,

Его мольбу воспринимал всерьёз?

Кто мог поверить в тысячи распятий,

Или услышать гром грядущих гроз?

Кто разделял тоску и боль поэта,

Когда в стране не моден был минор,

Когда Союз был пятой частью света,

И мог врагам дать действенный отпор?

Так дать отпор могла когда-то Троя,

Да не вняла Кассандры путанным словам,

И потому сдалась почти без боя,

И стала дань платить безжалостным врагам.

Во все века не слышимы пророки,

Но это наша, а не их вина.

Не вникли мы в пророческие строки,

И грянул гром, и рухнула страна.

А ведь тревожные слова Рубцова,

Так были ясны и просты,

И вот теперь от Командор до Пскова

Везде разрухи чёрные кресты.

Судьба России вызывает слёзы,

Не распевают в сёлах петухи,

На бывших пашнях выросли берёзы,

И не у дел сегодня пастухи.

И все же верю: поздно или рано,

Хотелось бы, конечно, поскорей,

Залечит Русь бесчисленные раны,

И будут внуки наши нас мудрей.

О ПОЛЬЗЕ БЛИНОВ

Не хожу ни в синагогу,

Ни в мечеть, и ни в собор,

Красну солнышку, как Богу,

Поклоняюсь до сих пор.

Божество моё похоже

На горячий жёлтый блин,

Я по вере, и по роже

Стопроцентный славянин.

В горло гамбургер не лезет,

От спагетти тошнота,

С маслом блин куда полезней

Для души и живота.

От блинов душа добрее,

И солиднее живот.

Кто в блинах не разумеет –

Свет коптит, а не живет.

Чтобы не было зазора,

Забивает плотник клин,

Я для связки разговора

Применяю слово «блин».

В книжках пишут, что арабы

Колесо изобрели.

До арабов наши бабы

Из муки его пекли.

Если зять как спичка тощий,

Не гадая дам ответ:

На блины не ходит к тёще,

Есть салат и винегрет.

Про блины часа четыре

Мог бы вам частушки петь.

Открывайте рты пошире,

Чтоб блинов побольше съесть.

МАЙ

По майскому небу на лошади пегой

Илья разъезжает, мужицкий пророк.

Он громко грохочет огромной телегой

По рытвинам гулких небесных дорог.

Дороги небесные наших не глаже,

Любого пророка при встрече спроси,

Пророк или ангел с досадой вам скажет:

«Такие ухабы, Господь упаси».

Весеннего грома пугаются бабы,

Крикливо гогочет встревоженный гусь,

Хотя я мужчина, как будто, не слабый,

А тоже, признаться, немного боюсь.

Лягушки в болоте, взобравшись на кочки

Часами без отдыха глотки дерут,

От первого грома вскрываются почки,

Луга зеленеют и вишни цветут.

Всё в мае тревожно, сумбурно и звонко,

Торопится все поскорей расцвести,

Мальчишка любой и любая девчонка

Весной себе места не может найти.

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

К вечеру вынудил северный ветер

Небо закутаться в серый халат,

Только на западе всё ещё светел

Бледно-лимонный осенний закат.

Словно преддверье небесного сада

Бледный закат, не сулящий тепла,

Много ли, в сущности, смертному надо,

Только бы в сердце надежда жила.

Только бы вехой ночной до рассвета

Над горизонтом мерцала звезда,

Только бы верой в бессмертье согрета,

Не унывала душа никогда.

Только бы праздности не предавалась,

Да не стремилась к пустой суете,

Только бы нежностью переполнялась

К непостижимой земной красоте.